«Я продал дом в Грузии, чтобы закончить «Заложников»» — интервью с Резо Гигинеишвили
Режиссер — об одном из главных терактов в СССР и дискуссиях вокруг кино
Фото: Лиза Мелина
Ника, сын известного грузинского режиссера, учится в медицинском и слушает пластинки битлов, которые покупает у фарцовщиков. Он готовится к свадьбе с Анной — студенткой Архитектурной академии. После громкой свадьбы они с компанией друзей отправляются на отдых в Батуми. На подлете к городу пилот сообщил, что посадки не будет и самолет возвращается в Тбилиси. Неожиданно в самолете началась стрельба. Раздался крик: «Летим в Турцию!»
В 1983 году произошел один из крупнейших терактов в истории СССР: группа грузинской молодежи попыталась угнать самолет, чтобы улететь на нем в Турцию. Их план провалился — самолет сел в Тбилиси, где его взяли штурмом. Сейчас, когда с момента трагедии прошло более трех десятков лет, режиссер Резо Гигинеишвили выпускает фильм «Заложники», в котором он постарался рассказать историю угонщиков максимально беспристрастно.
— Как появились «Заложники»?
— Я родился в 1982 году, то есть за год до произошедшего. Однако с раннего детства я помню разговоры вокруг этой трагической истории. Сначала на кухне, потому что долгое время тема была закрытой, а кухня была единственным местом, где можно было шепотом говорить на запретные темы. Десять лет родителям угонщиков зачем-то говорили, что их дети избежали расстрела, что они живы. Я помню, как однажды ночью к нам домой пришла мать одного из угонщиков и долго разговаривала с моей мамой, рассказывала ей, что собирается ехать, кажется, в Среднюю Азию, в какую-то колонию — искать сына. Я помню, что, когда она ушла, моя мама была очень расстроена: все понимали, что эта женщина живет иллюзиями. Это был цинизм системы. Держать родителей в неведении. Им не говорили, что приговор давно был приведен в исполнение. Родителям не показали могилы расстрелянных детей.
— Как можно добиться какой-либо исторической правды при экранизации подобной истории?
— Я всегда исхожу из личной правды каждого человека, каждого персонажа. Мне нужно объяснить артисту, почему его герой смотрит на мир именно так, а не иначе. Он не должен изображать отрицательного персонажа — он должен его понимать. Человек всегда находит оправдание своим поступкам, он хочет верить в свою правоту. Поэтому нужно идти за правдой героя, пусть он тебе в некоторых моментах и неприятен.
Вот, например, сцена, где Ника прощается с матерью. Он обегает комнату, а затем останавливается перед ней. Он не может сказать ей «до свидания». Первое, что приходит на ум, — он должен ее обнять. Но тогда сцена выходит сладкая, как сахарная вата. Столь очевидные вещи надо сразу отметать. Поэтому он хватает ее за ухо и сжимает его в руке — в этом неожиданном порыве больше любви, чем в объятии.
— Как вы находили подобные решения?
— Главное — это внимание к деталям. Не надо себя жалеть, нельзя просто взять и сказать: «Ну ладно, снято». Иначе потом придешь в зал, посмотришь фильм, и тебе будет стыдно. Вы бы попробовали зайти в павильон, где мы снимали сцены в самолете, — там нельзя было и пяти минут продержаться, настолько обстановка была накалена. Мы не сажали в салон самолета массовку — мы подбирали артистов, поскольку всего одна фальшивая реакция могла бы все сбить.
Кроме того, у нас была совершенно особая атмосфера. Я сидел полностью погруженный в процесс, и неожиданно сзади подходил осветитель и накидывал мне куртку на плечи. Это не его работа, но все пытаются тебе помочь, потому что правда верят в свое дело. Или буфетчица несет тебе чай на цыпочках — ее никто об этом не просил, это был абсолютно естественный порыв помочь друг другу. В такой атмосфере невозможно не искать новые решения. В остальном, безусловно, помогала интуиция.
— Как сейчас в Грузии относятся к угонщикам?
— На эту историю можно посмотреть под разными углами. Советский суд вместе с ними посадил на скамью подсудимых батюшку, которого даже не было на борту. Преступление налицо, можно было приговорить их к смертной казни, просто основываясь на законодательстве того времени. Но подключили идеологию, подчеркивали, что они читали Евангелие, что во всем этом участвовал батюшка, чтобы показать, — дескать, вот к чему приводит свободомыслие. Это одна сторона дела. Вторая: постоянно мелькает словосочетание «золотая молодежь». Советская пропаганда противопоставила элиты и простой советский народ.
Спустя какое-то время пришла новая власть. Президент Звиад Гамсахурдиа — травмированный человек, диссидент, сидел в тюрьме. В то время каждый, кто боролся с советской властью, объявлялся героем Грузии. Началось возвеличивание таких людей вне зависимости от того, какой они поступок совершили. Позже, ближе к нулевым, наш товарищ и друг грузинский писатель Дато Турашвили написал бестселлер «Поколение джинсов», который переведен на разные языки мира и успешно продается. Он романтизирует угонщиков, для него было принципиально важно написать такую книгу в то время, когда Шеварднадзе был президентом. Вся эта номенклатура ЦК, все то поколение для Дато были неприемлемы в современной Грузии,
и он намеренно романтизирует этих ребят. Я про то, что художники рефлексируют по-новому на эту тему в контексте времени.
Советская пропаганда
противопоставила элиты
и простой народ
— Существует ли конфликт между этими поколениями?
— Безусловно. Одни ностальгируют по Советскому Союзу, а другие, напротив, отрицают все, что с ним связано. У нас на съемках был случай, когда мы снимали сцену подготовки парада. В Тбилиси, в Ваке-парке (в СССР назывался парком Победы. — Прим. Buro 24/7), мы повесили ночью 30-метровую растяжку с Лениным. Утром люди пошли туда на прогулку с детьми и по-настоящему испугались. Начался спонтанный протест, некоторые даже начали чем-то закидывать растяжку. Нам пришлось объяснить, что это всего лишь съемки.
После этого я понял, что советская власть никогда не вернется, какой бы ностальгии по ней ни было. Да, кто-то застал ее молодым — влюблялся, радовался жизни. Я уважаю это чувство, но не думаю, что кто-то тоскует по самой системе, по ее ограничениям. Моя знакомая думала, что можно увидеть Сикстинскую капеллу только на репродукции. Они и не надеялись, что когда-нибудь смогут воочию увидеть это чудо.
Мы жили в замкнутом пространстве, где джинсы и кока-кола становились символами свободы. Я помню, как нам привозили жвачку, мы ее жевали, а потом снова заворачивали в фантик — откладывали на следующий день. Это было дикостью.
— Разве мы сейчас не возвращаемся в Советский Союз?
— Мы нет, но есть люди, которым легче прятаться за мощью Советского Союза, чем предлагать нам что-то новое, прогрессивное и конкурентоспособное.
— Да, у каждого теперь есть право на выезд, но у 72% россиян нет загранпаспортов. Людей убеждают, что вокруг одни враги и не надо никуда ездить.
— Есть принципиальная разница между личными ограничениями и запретами государства. У вас может не быть средств, чтобы выехать, но у вас есть сама возможность. В СССР был диктат — отсутствие выбора как такового. Тогда было мало информации, а сейчас вы можете зайти в интернет и все узнать — вас никто в этом не ограничивает. Вопрос лишь в том, есть ли у вас такая потребность. Это ваш выбор.
Мы жили
в замкнутом пространстве, где джинсы
и кока-кола становились символами свободы
— «Заложники» — ваше авторское высказывание. Насколько правомерно использовать для него судьбы реальных людей, многие из которых еще живы?
— Передо мной стоял вопрос: можно ли привносить что-то свое в реальную жизнь, а не просто реконструировать ее в рамках художественного произведения. Он так и остался для меня открытым. Тем не менее «Заложники» — это моя трактовка, это кино, а не журналистское расследование. Да, на основе документального материала, но я оставляю за собой право на определенную творческую свободу.
Однако тема деликатная, и мы ощущали огромную ответственность. Мы пытались идти за правдой и очень тщательно подошли к работе с документами, опрашивали очевидцев. Мы сделали все, чтобы даже в деталях, в самой атмосфере наша картина не была лжесвидетельствованием. Получилось у нас или нет — судить зрителям.
— Что вы ответите человеку, который найдет фактическую ошибку в фильме? У нас любят искать несоответствия в фильмах, основанных на реальных событиях.
— Скажу: молодец, внимательный, нашел ошибку. (Смеется.)
— «Заложников» показывали на зарубежных фестивалях. Что помог понять о фильме международный опыт?
— Перед тобой находится стол, за которым постоянно меняются люди, продюсеры, сейлсы, представители фондов, и ты каждому презентуешь проект. И не так уж и важно, принял ли европейский продюсер тему, поскольку он может задать один правильный вопрос, который вернет тебя к тексту, позволит взглянуть на него с новой стороны. Сомнения подтверждаются — в нем нужно что-то изменить, сделать его более доступным. Само наличие подобного диалога необходимо в любой профессии. Все международные смотры важны, ты видишь там своего зрителя, интересно наблюдать, как кого-то может волновать то же самое, что и тебя. О чем вы можете вместе смеяться или над чем плакать.
Мы должны постоянно обсуждать кино. Вот мы вышли после показа на «Кинотавре» — многие поздравляют, и это, безусловно, приятно, но все мы очень деликатны. Все относятся с пониманием, так как знают, сколько нужно трудов, чтобы собрать картину и поставить в финале титр «Конец фильма». Мне пришлось продать дом в Грузии, чтобы закончить «Заложников». Огульно критиковать могут только бездельники. Я радуюсь, когда хвалю чужую работу. Но аргументировать нужно не только критику, но и похвалу: именно тогда она становится ценной и по-настоящему мотивирует.
— Как построить правильный разговор о кино?
— Можно судить фильм примитивно — говорить, понравился или не понравился. Вот посмотрите на беседу Хичкока и Трюффо: они такими категориями не оперируют, поэтому их разговор чрезвычайно полезен в профессиональном плане. Всегда нужен диалог, нужна дискуссия — там, где они заканчиваются, начинается насилие.
Мне пришлось продать дом
в Грузии, чтобы закончить «Заложников»
— Вы не боитесь, что «Заложников» впишут в актуальную политическую повестку, как недавно было с «Нелюбовью»?
— Я не знаю. Я очень уважаю «Нелюбовь» и никогда не упускаю возможности сказать об этом ее создателям — этот фильм меня потряс и оглушил. Звягинцев — умный и смелый режиссер, который, как показал прокат, интересен зрителю.
«Заложники» получили прокатное удостоверение, и у зрителя есть возможность их увидеть в кинотеатрах. Мог ли фильм попасть на полку в советское время? Да, мог.
— А если в фильме увидят провокацию, например, и обвинят в идеализации террористов?
— Я не могу предсказать реакцию на фильм. Я знаю, что пытался не врать и прошел тяжелейший путь, чтобы поговорить со зрителем о том, что меня реально волнует. Но все эти тяготы не гарантия того, что фильм зрителю понравится. Но, какой бы ни была оценка, это будет оценка зрителя. Когда картина рождается прямо в зале, ты испытываешь подлинное счастье, чувствуешь отклик, который она нашла. В такие моменты и понимаешь, что все было не зря.
Источник
Дато турашвили поколение джинсов
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 271 520
- КНИГИ 635 378
- СЕРИИ 24 047
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 598 093
Те синие дни и солнце из детства…
Я не думал, что когда-нибудь опубликую эту книгу, потому что наивно полагал, что после распада Союза советское прошлое Грузии останется лишь горьким воспоминанием. Но, оказывается, прошлому свойственно возвращаться, особенно когда мы сами никак не можем с ним расстаться.
Мы распрощались только с тем временем, но не с мышлением страны, которую называли империей зла и в которой добро встречалось так редко. В сверхдержаве, которая первой покорила космос, не смогли сшить джинсы… Что может быть добрее и безобиднее джинсов? В Советском Союзе действительно не освоили их пошива, чему нашли самый невероятный выход: джинсы попросту запретили.
Вожделенные, как и свобода, запрещенные джинсы оказались слаще запретного плода, и советские люди стремились обрести их любым, даже не совсем законным путем. Среди джинсов, ввезенных из разных стран, иногда даже можно было найти настоящие! В то время в Грузии многие считали, что настоящие джинсы (да и вообще все настоящее) обязательно должны были быть американскими, ведь советская пропаганда яростнее всего боролась именно с Соединенными Штатами. Идеология Москвы (с особым рвением) противостояла американским ценностям (в том числе и джинсам), и советские люди наивно полагали, что там, где джинсы, – там и счастье.
А там, где не было джинсов, не было и понятия собственности как основы независимости – свободным можно было стать, только сойдя в могилу. Вернее, твоя личная свобода лишь тогда не беспокоила советскую власть, когда ты уже покоился в земле, и поэтому, в отличие от других видов собственности, могилы не отбирали. Советские атеисты прекрасно знали, что рано или поздно они тоже будут преданы земле, и проявляли к ней лояльность, более того, они почитали усопших так же, как и все остальные люди.
Может, существовала и другая причина, но факт остается фактом – могильная земля была единственной формой собственности, которую советская власть отдавала народу без сожаления, с этого и началась деградация советских грузин. Тогда, в советский период, даже вкус у грузин изменился, и люди утратили чувство меры: раз единственным, что составляет их собственность, были могилы, они стали создавать надгробия, каких никогда прежде не было. До того грузинские могилы были просты до гениальности, но в советской Грузии изменилось отношение не только к могилам, но и к самой смерти: так на могилах появились мраморные скамейки, столы и даже мотоциклы и автомобили. И хотя эти автомобили владельцы при жизни оформляли на чужое имя, советский грузин точно знал, что, в отличие от всего остального, могильная земля будет его неотъемлемой собственностью, на которую никто и никогда уже не посягнет. Поэтому за ней ухаживали, украшали (каждый по своему разумению), обустраивая ту единственную собственность, которой владели. Это было время, когда запрещалось «самовольное строительство»: даже простую стену никто не мог сложить – ни в своем доме, ни во дворе. Но на кладбище советская власть ничему не препятствовала: на могиле можно было хоть дворец возвести, никто и слова бы не сказал, потому что эта земля была землей освобождения, и могила была единственным местом в советской Грузии, на которую не распространялась советская власть.
У власти тоже были грузины. Они (тогда) больше любили мертвых, чем живых, почитали их больше, чем живых, но для того, чтобы человеку была гарантирована собственная могила, все же существовало одно советское правило – надо было умереть своей смертью. Если убивали они (для этого в Советском Союзе обычно прибегали к расстрелам), то нечего было на это и надеяться: по их логике, расстреляному могилы не полагалось, лишь грузинская земля, в которой тебя обязательно бы похоронили, но могилы как таковой не было бы. Соединился бы ты с грузинской землей где-нибудь подальше от города, швырнули бы тебя в вырытую яму так, чтобы никто этого не видел (даже случайно) и никогда не узнал бы, что на этом поле, под этой травой, покоятся сотни расстрелянных. И даже те, кто рыл эту яму (не могилу, просто яму), уже на следующий день не смогли бы найти и узнать место, куда сбросили тебя накануне ночью. Но иногда так же невозможно понять человека, как невозможно понять Вселенную, столь же огромную, как то поле, где спустя двадцать лет один из могильщиков все же нашел свою жертву.
Он не был убийцей, он был просто могильщиком – если бы он был убийцей, то не запоминал бы, а сразу забыл бы это место. А он точно запомнил ту траву, под которой должен был покоиться Гега Кобахидзе. Голоса травы Трумена Капоте никогда не помогут найти вырытую двадцать лет назад могилу, и никогда ни один из могильщиков Шекспира или Галактиона не стал бы никого оплакивать. Впрочем, он и не плакал, он просто рыл могилу, рыл той холодной ноябрьской ночью и при свете луны запоминал тайну, которую через пятнадцать лет шепотом поведал матери Геги Кобахидзе. Мать Геги, Нателла Мачавариани, которой за эти годы уже не раз шепотом клялись, что точно знают, где сейчас ее сын, сразу поняла, что вот этот человек действительно что-то знает.
Он просто не мог не знать – у него не было лица, вообще не было, не было из-за того, что он видел. Его лицо было скрыто отражениями воспринятой им боли и удивления, и Нателла Мачавариани догадалась, что и сам этот человек уже мертв, давно уже мертв, и поэтому он действительно может знать истории других мертвецов. На протяжении многих лет в поисках сына она следовала за всеми, даже за теми, кого считала специально подосланными. Следовала и за теми, кто требовал вознаграждения за информацию, а потом бесследно исчезал с московского или ленинградского вокзалов.
А оттуда путь в северные, сибирские, лагеря лишь начинался.
Трудно поверить в смерть при жизни, тем более в смерть сына, потому что смерти сына просто не существует, особенно когда эту смерть от тебя скрывают и официальный ответ под таким же запретом, как и официальная мечта. Но надежда не может быть официальной, надежда – одна, она твоя, и ею можно жить. С этой надеждой можно искать своего приговоренного к смерти сына, которого, оказывается (а вдруг?), не расстреляли и который отбывает пожизненное где-то в Сибири, в очень отдаленном лагере, но он все же жив.
И на протяжении всех тех долгих лет всегда появлялись люди, которые уверяли, что видели Гегу (или кого-то, похожего на него) в России, в каком-нибудь лагере особого режима, видели живым. И родители искали – искали не потому, что не догадывались, что в этом грёбаном, бескрайнем и безадресном Советском Союзе невозможно найти расстрелянного сына, а для того, чтобы не потерять надежду.
А когда и надежда умерла, появился могильщик.
Под конец родители поняли, что лучше знать правду, даже самую страшную, знать, где их дети, – даже если они мертвы. И когда могильщик пришел, Нателла Мачавариани сразу догадалась, что этот человек что-то знает, знает больше, чем те, кто приходил к ней с нашептываниями. Она почувствовала, что именно этот человек будет могильщиком их надежд.
Их было немного, шли они скрытно: несмотря на то что секретаря тогдашнего ЦК уже называли Президентом (Гиорги вместо Эдуарда), на самом деле это был именно он – тот, который лучше всех знал, кто и когда был убит, но все же хранил молчание.
Шли тихо, было холодно, но женщин не пугали ни холод, ни сырая земля, которую они копали бы вместе с мужчинами, если бы те не отказались от их помощи. Шел дождь, иногда он прекращался, но земля давно уже превратилась в вязкое месиво, и вплоть до самого последнего момента на том бесконечном поле слышалось учащенное мужское дыхание.
Женщины не боялись, но Нателла Мачавариани все же была поражена точностью могильщика и старалась запомнить его лицо, но это было невозможно, ведь у могильщика действительно не было лица. Поле же и вправду было бесконечным – бескрайнее кладбище, где под покровом ночи хоронили вынесенные из города трупы. Людей, которых десятилетиями расстреливала советская власть, хоронили безымянно, без гроба, без могилы. Грузины называют гроб «сасахле» – дворец, – для того чтобы смерть казалась легче, но тех, кого расстреливала советская власть, хоронили без гробов. Поэтому даже сам могильщик удивился, когда послышался звук удара холодной лопаты (наконец-то!) по гробу, и только тогда он вспомнил, что этот был исключением – его опустили в яму в гробу, и теперь уже могильщик более уверенно повторил ту фразу, из-за которой все они сейчас были здесь. Он точно знал место, где был погребен Гега Кобахидзе.
Источник
Текст книги «Побег из СССР»
Автор книги: Дато Турашвили
Жанр: Зарубежные детективы, Зарубежная литература
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
Самолет
Это назвали угоном, но на самом деле это было больше похоже на самоубийство отчаявшихся людей.
Похитители были одеты совершенно обычно – так, как тогда одевались молодые люди «поколения джинс», и только у Гии Табидзе из-под костюма виднелся галстук, а в руках он держал глобус. В руках Гия держал еще и Библию, которую уже потом, в самолете, отдал Геге Кобахидзе. А глобус потом пропал, но родилась версия, что оружие в самолет пронесли как раз в том глобусе. Хотя это и не было правдой: в действительности оружие пронесла в сумке подруга Тины Петвиашвили, но сама она об этом не знала.
Гия Табидзе увозил с родины только грузинскую Библию и глобус, а жене он оставил удивительное письмо для сына, в котором учил маленького Гиорги находить ту звездочку, которая напомнила бы ему об отце.
Вначале рейс задержался из-за непогоды, потом один из пассажиров, по фамилии Галогре, так напился, что пришлось вызывать милицию.
А попытка угона запоздала из-за того, что Каха Ивериели не умел пользоваться оружием. Когда до Батуми, по официальной версии, оставалось совсем немного, пилоты получили информацию о резком ухудшении погодных условий, и самолет изменил курс. По одной из версий, именно это показалось угонщикам подозрительным, и они начали действовать. Хотя по той же официальной версии, по данным «черного ящика», инструкции пилотам передавали не диспетчеры с земли, а какие-то вояки, что указывает на предыдущую версию.
В самолете находилось пятьдесят восемь пассажиров, но среди них был один, у которого не было в Батуми никаких дел, хотя он летел вместе со всеми остальными как раз в Батуми. Его делом, так же как и делом других сотрудников КГБ, сопровождавших другие рейсы, как раз и было просто сидеть в самолете. Во всем советском авиапространстве не было ни одного рейса и ни одного самолета, который бы не сопровождал хотя бы один сотрудник КГБ, летевший как обычный пассажир. Это знал любой советский гражданин. Об этом знали и друзья Геги, которые летели вместе с Тиной и Гегой в свадебное путешествие. Их истинной целью был угон этого самолета, и они были уверены, что, прежде всего надо вычислить того кагебешника, который сопровождал их самолет. Они считали, что для того, чтобы легче было заставить экипаж пересечь турецкую границу и посадить самолет на одной из американских военных баз, обязательно надо вначале устранить кагебешника. Правда, они не знали, кто из пятидесяти восьми пассажиров был сотрудником КГБ, и все их версии оставались только предположениями. Их решение больше всего напоминало детскую игру, в которой малыши ищут и находят шпионов по одежде. Именно по этому принципу они и решили, что сидевший в первом ряду мужчина средних лет в синем плаще и есть тот самый кагебешник, который сопровождает этот рейс от Комитета госбезопасности. Правда, Гега все же спросил – может, это не он, но у большинства заговорщиков было иное мнение. Вначале кто-то один привел «незыблемый» аргумент, а потом его повторили и остальные:
– Точно он, по роже видно!
– Да, похож, но, может, все-таки просто пассажир? – высказал особое мнение Гега, но безрезультатно.
– Если это не он, найди другого и покажи мне, а мы уже за ним присмотрим, – посоветовал Геге старший из братьев, переглянулся с младшим и от души расхохотался.
– И где же я должен его искать? – теперь уже откровенно удивился Гега.
– Здесь, в самолете, – сказал Гиорги, но без улыбки.
Геге стало ясно, что выбор уже сделан.
Младший из братьев опередил старшего: он встал и пошел в сторону передней части салона с бутылкой шампанского в руках, по пути вылил оставшуюся в бутылке жидкость. Когда он приблизился к первому ряду, то совершенно неожиданно для всех ударил выбранного пассажира бутылкой по голове. Так началась попытка угона.
Лишь намного позже, когда все уже закончилось, выяснилось, что угонщики ошиблись и тот мужчина среднего возраста, который от удара бутылкой сразу же лишился чувств, был обыкновенным пассажиром, а не сотрудником КГБ. Допустивший эту ошибку Паата Ивериели сам же и перевязывал потом пострадавшего Соломония. Но это уже не имело значения – потеряв сознание, пассажир с разбитой головой лежал в своем кресле, а сидящая рядом женщина громко, на весь самолет, кричала от изумления и ужаса.
Удивительно, но поднявшийся шум и крик не помешали угонщикам. По-видимому, как раз этого они ожидали, энергично приступив к осуществлению своего плана.
Как только младший брат с бутылкой шампанского в руке поднялся, остальные сразу же заняли свои места. Первым, кто с оружием в руках оказался в кабине пилотов, был Гиорги, за ним следовал и старший из братьев – Кахабер. Но Гиорги не успел сказать экипажу ни слова о требованиях угонщиков – тут же, при входе в кабину, он был убит на месте каким-то вооруженным человеком, неожиданно, без предупреждения выстрелившим в него. Этот человек в гражданской одежде сидел лицом к входу и спиной к небу, его оружие было нацелено на дверь, и сам факт его присутствия в кабине пилотов оказался полной неожиданностью для угонщиков. Они изучили план того маленького самолета, который собирались угнать, но в последний момент самолет заменили. Решив, что если кто-то выдал их КГБ или если их намерения уже стали иным путем известны советской власти, то это покажется еще более подозрительным, угонщики не стали менять свои планы.
В кабине того маленького самолета, кроме пилотов, никто бы не поместился. Тем более там невозможно было устроиться незаметно, а этого вооруженного человека, даже уже войдя в кабину пилотов, ни Гиорги, ни Кахабер увидеть не смогли.
Гиорги был мертв, и у угонщиков уже не оставалось времени думать о допущенных ошибках. Стало понятно, что сейчас вообще было не время размышлять – тот человек уже стрелял из кабины пилотов прямо по салону. В салоне, под выстрелами, сидели, пригнувшись, более пятидесяти человек, среди них были и угонщики, но откуда знать пуле, кто из людей в салоне виновен, а кто нет? Думать об этом, по-видимому, не было времени и у того странного человека. Он ранил Каху и еще одного пассажира. Стюардесса, возможно чисто инстинктивно, попыталась закрыть дверь в кабину пилотов, хотя из-за первой жертвы, недвижно лежащей в проходе, сделать это было нелегко. А может, закрывая дверь, стюардесса хотела помешать угонщикам проникнуть к пилотам. (Позже Гасоян, открывший огонь из кабины пилотов, захлопнул эту дверь перед носом той самой стюардессы, которая помогла ему сдвинуть труп Гии Табидзе.) Несмотря на всеобщую панику и такое трагически неудачное начало, угонщики все же попытались довести задуманное до конца. Впрочем, им теперь уже и не оставалось ничего другого.
Остальные были вооружены, а стоявший в проходе между креслами Гега держал лимонку. Граната была не настоящей, но о том, что это имитация, знал только Гиорги, а он был убит.
Гега угрожал взорвать гранату, если экипаж не повернет самолет в сторону Турции. Но с земли уже был получен приказ ни в коем случае не выполнять требований угонщиков. Пытаясь дезорганизовать угон, пилоты сымитировали падение самолета. И это тоже было совершенно лишним, ведь угонщики и так уже действовали хаотично. Больше всего это искусственное падение навредило все тем же ни в чем не повинным пассажирам. Снижение было вертикальным и настолько неожиданным, что пассажиры просто повыпадали из кресел. Раздались испуганные крики, крики боли, но страшнее всего было то, что пилоты повторили этот маневр несколько раз подряд.
Впрочем, когда наступило относительное спокойствие, угонщики вновь повторили свои требования, и даже в более категоричной форме, чем раньше, – происходящее превратило их в обреченных шахидов. Чтобы выиграть время и хотя бы ненадолго их успокоить, пилоты вынуждены были лгать. Они говорили Сосо, что топливо рассчитано только до Батуми и самолет просто не дотянет до любого из турецких аэропортов. Конечно, и ему, и всем остальным это показалось подозрительным, но угонщики вынуждены были поверить. Теперь они собирались пополнить запас топлива в аэропорту Сухуми. Сухуми был ближе всего к Батуми, и это был лучший выход в той ситуации, но у пилотов был приказ вернуться в Тбилиси. В тбилисском аэропорту угонщиков уже ждала вооруженная воинская часть, база которой находилась там же, в столице. Пилоты совершили воздушный маневр для того, чтобы угонщики поверили, что самолет действительно взял курс на Сухуми, но и это было лишним, ведь никто из них не разбирался в воздушных маршрутах. Они так и не узнали, действительно ли по обеим сторонам их самолет сопровождают военные самолеты – на тот случай, если они все же свернут в сторону Турции. Если такой эскорт действительно появился в небе над Батуми, то в первую оередь для того, чтобы повлиять на пилотов. Те должны были в точности выполнить полученный из Тбилиси приказ, в противном случае близ турецкой границы их бы просто сбили.
Угонщики догадались об истинном маршруте лишь тогда, когда показалась земля, определились контуры и самолет пошел на посадку. Вот тогда Дато и решил, что все кончено, что оправдываться нет ни смысла, ни желания. И Дато покончил с собой. Как только убедился, что самолет приземлился в аэропорту Тбилиси.
Дато покончил жизнь самоубийством, и звук этого выстрела нарушил временно установившуюся в салоне тишину: сидевшие поблизости инстинктивно начали кричать, но никто из них не мог даже представить себе весь тот ужас, который ждал их впереди.
Как только самолет остановился, его окружили несколько десятков военных, вооруженных автоматами. Без какого-либо предупреждения или ультиматума они открыли огонь по самолету, в котором находилось более пятидесяти пассажиров.
Даже сейчас неизвестно, кто отдал приказ, из-за которого пролилось столько крови – и это тогда, когда пассажиры уже считали себя почти спасенными. Представить, что случилось после того, как несколько десятков советских солдат расстреляли самолет автоматными очередями, очень трудно.
Когда наконец этот ад прекратился, в самолете раздавались лишь стоны раненых, от шока и удивления оставшиеся невредимыми просто оцепенели.
Сосо молчал потому, что был ранен в горло и не мог говорить, но он прекрасно видел, как после посадки самолета стюардессы открыли люки и взглядом попросили у него разрешения выйти, на что Сосо кивнул, давая согласие. Они думали, что это был единственный путь к спасению, но как только девушки спустились, по ним открыли огонь. Ирина Химич, случайно оставшаяся в живых, оказалась настолько порядочным человеком, что ее так и не смогли заставить изменить показания. И она рассказала о том, что видела и в чем убедилась лично: советские солдаты стреляли не только в любого человека – пассажира или члена экипажа, – выпрыгивающего из самолета, но и в тех, кто еще оставался в салоне.
В надежде прервать расстрел угонщики призывали пассажиров класть безоружные руки на иллюминаторы. Но в результате, как выяснилось потом, пассажиры получили пулевые ранения в пальцы рук.
Самым бодрым после посадки самолета в тбилисском аэропорту оказался Паата, который пытался подбодрить и остальных. Возможно, на него повлияло то, что раненый брат нуждался в помощи и умолял застрелить его.
Как только спецназ начал штурм самолета, об этом же попросил Паату и Сосо Церетели. Паата и сам был ранен, но всего лишь в ногу и, по-видимому, довольно легко, раз у него все же была возможность и силы столько двигаться.
Судя по показаниям, Паате Ивериели ногу перевязали сами пассажиры, а одна пожилая женщина даже оторвала подол своего платья, чтобы наложить ему жгут. Так или иначе, но фактом остается то, что больше всех по самолету почти до самого конца передвигался Паата, и он же больше всех кричал, особенно тогда, когда в пассажиров стреляли снаружи. «Мы знаем, что нас убивают за свободу, но вы тут при чем…»
Паата Ивериели не только кричал, он громко всех ругал и вел себя в самолете довольно агрессивно. В своих показаниях он объяснил такое поведение тем, что, если бы пассажиры не испугались угонщиков, то расквитались бы с Паатой и его друзьями еще до появления спецназа. Агрессивность нужна была Паате и для воздействия на власть – надо было убедить всех в том, что угонщики были настоящими бандитами, а не студентами-романтиками. Позднее именно поэтому он вполголоса советовался с оставшимися пассажирами о том, как лучше поступить и есть ли у них шанс остаться в живых, если они сдадутся властям.
Возможно, в отличие от остальных, Паата все же думал, что еще не все кончено, что следует потребовать топливо, освободить самолет от погибших и раненых и лететь в Турцию. Они так и поступили, и как только представители властей приблизились к изрешеченному самолету и начались переговоры, угонщики предъявили им ультиматум. Но со стороны властей переговоры были лишь уловкой, средством потянуть время. Конечно, они даже и не думали выполнять эти требования. Властям надо было выиграть время – из России должно было успеть прибыть спецподразделение, обычно проводившее операции против вооруженных террористов. И до тех пор и вели переговоры, теперь пытаясь использовать и родителей угонщиков.
Родителей даже привезли в аэропорт, но потом почему-то передумали и решили, что эта сбившаяся с пути истинного молодежь скорее послушается Первого секретаря ЦК, чем собственных родителей. Первый секретарь «по-отечески» призвал их сложить оружие и сдаться властям.
По одной из распространенных версий, именно это обращение и оказалось судьбоносным для Сосо. Он, стоя в открытых дверях самолета, собрал последние силы и в ответ выматерил Первого секретаря ЦК. Говорят, что именно из-за этого оскорбления уже потом, когда все закончилось, к раненому Сосо не подпустили ни одного врача – за несколько часов он истек кровью и скончался. Сосо Церетели говорил: «Как только попаду в Америку, зайду в белой чохе к Рейгану и расскажу ему обо всем, что здесь творится, обо всем…»
А пока в самолете истекали кровью другие. Несмотря на категорическое требование угонщиков, «скорые» раненых не вывозили. Угонщики видели в этом демонстрацию бездушия и искренне удивлялись, почему советские власти не жалеют своих невинных граждан.
Расчет властей был точен и жесток, но он был другим – власти полагали, что чем больше в самолете будет раненых, тем лучше: стоны, паника и агония помешают угонщикам мыслить логично.
Но несмотря на то что операция по штурму началась лишь через двенадцать часов после посадки, угонщикам все равно было не до размышлений и логики. Несложно представить, что творилось в самолете на протяжении этих двенадцати часов, но некоторые все же пытались успокаивать остальных, кто-то, возможно с согласия угонщиков, даже сумел выпрыгнуть из самолета. Угонщики позволили покинуть самолет двум подругам Тины и предложили Геге и Тине выйти из игры, хотя это уже была не игра. Однако атрибут игры в самолете действительно присутствовал, хотя позже, в суде, он так и не был упомянут – один из угонщиков был вооружен нунчаку. Грузинские коммунисты справедливо решили, что эта деталь свидетельствует о наивности угонщиков.
Власти Советской Грузии планировали вызвать всеобщее отвращение к угонщикам самолета, пробудить в обществе агрессивные настроения и отвращение, а у нунчаку был такой детский имидж, что это могло снизить планируемый накал отщественного негодования. Уже на судебном процессе для того, чтобы вызвать отвращение к угонщикам, даже было сказано, что они, якобы, искали среди пассажирок женщин с детьми, чтобы, отрезав малышам уши, съесть их на глазах у матерей. Сейчас это звучит наивно, но на переговоры с властями угонщики посылали пассажиров. Когда те не возвращались, угонщики все же верили, что это недоразумение, и посылали все новых и новых парламентеров…
Хотя, быть может, и не верили. Просто у них не было другого выхода. Они выпустили из самолета одного из братьев и пригрозили, что в случае невозвращения они убьют второго, оставшегося в самолете. Но, так и не дождавшись возвращения этого пассажира, угонщики все же вынуждены были поверить в обман.
Единственным, кто вел переговоры с угонщиками – конечно, только для того, чтобы выиграть время, – был сотрудник аэропорта, или какого другого ведомства, который говорил им вещи смехотворные, но угонщики все же верили ему. Верили, например, что Турция отказалась принимать этот самолет, хотя согласился Иран, правда, для этого необходимо пополнить топливные баки. Угонщики же соглашались лететь только в Израиль, а техперсонал должен был подняться в самолет для заливки топлива в одних трусах.
Власти, по многим причинам, затягивали переговоры, все это время шел дождь, а на крыше самолета, ожидая приказ начать штурм, лежали прибывшие из России бойцы спецподразделения. Их беспокоили холод и сырость, они нетерпеливо ждали приказа начальства начать операцию, но приказ задерживался. Он поступил только после того, как в открытом люке самолета появилась Тинико с лимонкой в руках, и начальство решило, что именно эта женщина с гранатой в руке и есть реальная опасность. Хотя до этого и другие угонщики, поодиночке или все вместе, уже делали то же самое.
Понятно и то, что потом, после завершения операции, когда все уже было кончено, никто так и не вспомнил этого момента – Тина с лимонкой в руках стоит у входа в самолет. Может, в надежде поскорей прекратить этот ад, Тина просто вообразила эту сцену – для того, чтобы все это закончилось, Тинико, потеряв терпение, попросила у Геги лимонку.
– Она не настоящая, – сказал Гега, но улыбнуться не смог, у него уже не было сил улыбаться.
– Знаю, – ответила Тина, поцеловала Гегу, взяла у него лимонку и двинулась в сторону открытой двери.
Операция завершилась через семь минут после начала штурма: вначале в самолет пустили какой-то газ, а потом просто выволокли наружу и угонщиков, и пассажиров.
Когда арестованных вели по тому зданию аэропорта, где находились представители власти и генералы КГБ, один из высокопоставленных чинов пнул Сосо ногой.
Сосо упал. Так, чтобы это видел Первый Секретарь, чинуша пнул его еще раз: он был уверен, что как раз сейчас ему выпал прекрасный шанс выслужиться и угодить Шеварднадзе, и не хотел его упускать.
В Тбилиси все еще шел дождь, стояла поздняя осень, и в столице Грузии уже знали, что грузинские студенты не смогли угнать самолет…
Свидание
Тбилиси и Грузия разделились. Некоторых это искренне возмутило. Никто точно не знал деталей, и власти при помощи прессы и телевидения срочно начали формировать желаемое общественное мнение. Уже тогда в Грузии были сильны антисоветские настроения, и часть населения защищала и даже оправдывала угонщиков. Поэтому полностью контролировавшее масс-медиа правительство решило создать им имидж монстров и бандитов еще до того, как началось следствие. Кроме телеагитации, власти прибегли и к испытанному большевистскому способу, давно уже ставшему привычным, – повсеместно проводились собрания, на которых трудящиеся осуждали угонщиков и принимали резолюции с требованием сурово покарать бандитов и предателей. Именно это и было главной целью – ответственным за предстоящий кровавый приговор должен был стать сам народ, а не правительство. Тогда еще никто даже не представлял, до какой степени суровым по отношению к молодым людям может оказаться советский суд, хотя часть общества уже знала, что советская власть никого не щадит, и угонщиков, в назидание другим, ждет суровая кара.
Конечно, для этого вовсе не надо было собирать неопровержимые улики – главным для советского суда было решение правительства, а не факты и аргументы, но над некоторыми вопросами подумать все же пришлось. Например, в ЦК долго думали, кого объявить главарем террористической банды и на кого возложить эту ответственность. Рассматривалось несколько вариантов, среди них и были родители угонщиков, но, в конце концов, сделали оптимальный для властей выбор. Через две недели после неудачной попытки угона самолета по обвинению в руководстве бандой арестовали монаха Тевдоре. Его даже не было на борту того злосчастного самолета, но для следствия и для властей это было не важно. Главным для правительства Грузии было то, что на суде предводителем банды назовут монаха, духовное лицо. Так грузинской молодежи и обществу в целом продемонстрируют, чем заканчивается интерес к вопросам религии.
Со дня неудачной попытки угона монах Тевдоре в одиночестве горячо молился за погибших в самолете. Молился он и за спасшихся, и когда вопрос о его аресте был решен, он не стал скрываться и так, в молитве преклонив колени, встретил в убеленном снегом монастыре сотрудников милиции и КГБ.
– Вы арестованы! – сказали монаху, который при этих словах лишь улыбнулся.
Один из сотрудников КГБ решил, что эта улыбка оскорбительна для советской власти и так, чтобы слышали остальные, грубо одернул монаха.
Отец Тевдоре ничего не ответил молодому и чересчур усердному кагебешнику, он лишь протянул правую руку в сторону кельи:
– Там у меня книги и личные вещи, я их возьму.
– Тебе они не понадобятся, – ответил теперь уже другой сотрудник.
Когда его выводили с монастырского двора, монах вспомнил Дато, вернее, тот день, когда в последний раз видел друга, покончившего с собой и сейчас больше других нуждавшегося в его молитвах…
Монаха, который знал, что нельзя выдавать тайну исповеди, сразу отвезли на допрос прямо в тюрьму КГБ, но комната, в которой его ждал следователь, располагалась очень низко и далеко. Поэтому отца Тевдоре так долго вели по подземному коридору, что, войдя в комнату, монах уже почувствовал усталость. Подумал он и о том, что человек, сразу предложивший ему присесть, следователем не является. Первая его фраза тоже не походила на допрос.
– Наверное, сильнее, чем других, эти выродки обидели все же тебя…
– Простите, но я вас не понимаю.
– И я не понимаю, как можно было отстранить от дела главаря.
– Я не был их главарем, я их духовный наставник…
– Какая разница, духовный наставник, или личный священник, главарем банды все назвали тебя…
– А меня, думаешь, не удивляет, что главаря от дела отстранили?
– Простите, но я вас действительно не понимаю.
– Говорю же, я не понимаю, что это за понты – кинуть главаря. Человек старался, подготовил все на отлично, а как дошло до дела, эти выродки решили лететь без тебя…
– Я никуда и не собирался лететь.
– Какое это имеет значение, они должны были хотя бы сказать. В конце концов, главарем и мозгом банды был ты.
– И я о том же, вот ты монах, а кинули тебя, как ребенка. Вот хотя бы за это ты и должен строго с них спросить…
– Не знаю, о чем это вы.
– О том, что должен потребовать ответа с них, брат. А то выглядит, что они и по-мужски и по-всякому перед тобой прокололись.
– Я же уже сказал: я никуда не собирался. Они это хорошо знали, почему же должны были говорить, когда и куда собирались?…
– Когда идешь на расстрельное дело, надо же хотя бы субординацию соблюдать!
– Чей расстрел вы имеете в виду?
– Всех, кого следует расстрелять.
– Они же никого не убили.
– Половину самолета прикончили, столько невинных людей погибло…
– Но они же никого не убили.
– А тех людей кто убил? Я что-ли?
– Я этого не говорил. Но вы наверняка знаете, что в пассажиров стреляли не они.
– Что ты за монах такой? Людей на серьезное дело послал, так надо было хотя бы спросить, что они сделали.
– Я никого никуда не посылал, я был категорически против, я и сейчас против любого насилия…
– Угон самолета у тебя в монастыре планировали, у нас много подтверждающих документов.
– Мы тоже считали немыслимым, чтобы вы такое планировали, причем в монастыре. Может, ты еще скажешь, что они к тебе и не приходили вовсе?
– Я и не пытаюсь отрицать, они действительно часто приходили ко мне в монастырь…
– Ну и зачем они приходили так далеко, разве в Тбилиси мало церквей?…
– По воле Господа и в Тбилиси много храмов, но им нужен был духовный наставник, так же как и любому из нас…
– Наставник – это тот, кто планирует угон самолета?
– Наставник – это человек, который помогает другим в поисках истины.
– Хорошую же истину ты помог им найти. Наверное, перед расстрелом только тебя и будут вспоминать…
– Они же не убивали пассажиров! Не было еще ни суда, ни приговора, а вы…
– Приговор они сами себе уже вынесли. Знаешь когда? Когда поднимались по трапу самолета, уже тогда.
– Меня в том самолете вообще не было.
– Какое это имеет значение? Ты их наставил и отпустил, а они тебя кинули и даже не сказали, когда летят.
– Я не собирался лететь.
– Это лишь отягощает твою вину. Значит, сам ты не хотел, но других послал на бойню.
– Я никого никуда не посылал.
– Не знаю, все на тебя указывают, как на главаря банды.
– Мы тоже не верили, что монах может планировать угон самолета, но вот ты же здесь!
– Вы хотите обвинить меня в предводительстве бандой?
– Мы хотим, чтобы монах признал, какое вредное влияние может оказать церковь на молодежь. Мы не собираемся терять нашу молодежь…
– Но если мы их все равно потеряем, если их судьба уже решена, и их все равно расстреляют, зачем же мое признание?
– А дело в том, ты вот кажешься человеком умным, мог бы и сам сообразить: если все на себя возьмешь, их могут и не расстрелять. Тебе сколько лет?
– Сегодня исполнилось тридцать три…
Неожиданно следователь встал, и, что было еще более неожиданным для заключенного, расцеловал отца Тевдоре и поздравил его с днем рождения:
– Разве так не лучше? Подумай, брат, подумай, не маленький уже…
Монах тоже встал и тот же конвоир, который час назад привел его в эту адскую комнату, отвел монаха в камеру.
В Москве все же не доверяли грузинским следователям и направили в Тбилиси специальную комиссию изучить дело угонщиков. В Кремле полагали, что грузинские коммунисты могут пожалеть грузинских студентов, и дело будет вестись не объективно. Но в Москве ошибались – они не знали, что грузинские власти вынесут угонщикам самолета даже более суровый приговор, чем этого хотели в Москве. Ведь это лучший способ доказать Кремлю насколько верноподданной являлась Грузия.
Русские ошибались, они все же послали в Тбилиси специальную следственную комиссию, а тогда любая комиссия, приехавшая из Москвы, в Грузии приобретала сразу статус высших лиц. И грузины встречали их так, как это любили русские. А русские любили грузинскую кухню, грузинское вино и грузинский коньяк, и грузинские хозяева не желали осрамиться. И не осрамились, по их меркам. Грузия испокон века славилась своим гостеприимством, тем более сейчас ничего не пожалели для высоких гостей. И пока русские были способны держаться на ногах, грузины поили их и поили, а потом, когда гости валились с ног, хозяева укладывали спать уставших членов специальной комиссии.
Поэтому не стоит удивляться тому, что однажды Гега обнаружил на столе у следователя несколько бутылок боржоми. Гегу удивило, что теперь его допрашивали двое: один прежний, уже знакомый, следователь-грузин и один новый, русский, у которого голова настолько отяжелела с похмелья, что было сомнительно, что ему мог помочь боржоми. Русские очень любили боржоми, как и все грузинское, и этот русский тоже одну за другой опустошал бутылки с газированной водой и прилежно похрустывал кислыми огурцами. Следователь-грузин, улыбаясь, по-дружески предложил боржоми и Геге, а когда тот отказался, предложил перейти прямо к делу.
– Да, слушаю, – сказал Гега, которому, конечно, процесс допроса не доставлял удовольствия, но когда его водили на допрос, он радовался: каждый раз Гега надеялся увидеть если не Тину, то кого-нибудь другого из своих друзей, пусть даже случайно столкнувшись где-нибудь в коридоре.
Следствие продолжалось девять месяцев, и на протяжении этих девяти месяцев угонщиков самолета почти каждый день водили на допросы, но никто из них ни разу, конечно, так и не встретился с другими, как об этом мечтал Гега.
Было всего лишь одно исключение, единственный случай, и как раз в то день, когда в комнате для допросов Гегу вместо одного, поджидало двое следователей. До того как его завели в комнату, так же как это делал по уставу любой конвоир, у Геги потребовали встать лицом к стене. Геге не надо было даже напоминать – он уже столько раз ходил на допрос, что, перед тем как войти в комнату следователя, инстинктивно заложил руки за спину и встал ближе к стене, повернувшись к ней лицом.
И неожиданно на этой стене, чуть выше головы, он увидел текст той английской песни, которую чаще всего слушали Гега и Тина, когда еще были вместе. На стене по-английски было написано всего два слова из той песни – «wish you».
Гега не помнил, были ли эти слова из названия песни, или это был ее рефрен, но он точно помнил, что эта фраза действительно из той самой песни. Она была спешно написана на стене такими маленькими буквами, что Гега принял единственное возможное решение. Решение было простым – если автором надписи действительно была Тина, то Гега должен был приписать к этой фразе конец, там же, на стене, а потом ждать ответ. От радости Гега разволновался. В тот день он даже не понимал, о чем с ним беседуют, он думал лишь о том, как украсть лежавшую на столе следователя ручку, которая была нужна ему, как никогда.
Гега сидел в комнате следователя, но его мысли все еще оставались у той стены в коридоре, и в первый раз после ареста он ощутил счастье или что-то похожее на счастье.
Даже следователь-грузин заметил это странное волнение подследственного и удивленно сказал Геге:
– Сегодня ты выглядишь каким-то радостным.
– Ну, если и не радостным, то хотя бы довольным.
– И чем это я должен быть доволен?
– Вот и я удивляюсь.
– Наверное, вам показалось.
– Нам никогда ничего не кажется. Это тебе показалось, что в том самолете снимают кино, а ты там – в главной роли с лимонкой в руках…
– Я уже сказал, что искренне сожалею о случившемся, а граната была ненастоящей…
– Что, вы столько народу игрушечным оружием уложили?
– Мы никого не убивали.
– Они, выходит, все покончили самоубийством?
– Самоубийством покончил только Дато.
– Мы уже об этом беседовали, и, думаю, ты должен был кое о чем подумать.
– Ты должен был решить, кто был главарем вашей банды.
– Не было у нас главаря, я это сразу сказал.
– У всех бандитских группировок есть главари.
– Понимаю, тебе не хочется быть предателем, но для суда ты обязательно должен кого-нибудь назвать.
– Главаря. Двое из вас мертвы, ты можешь назвать одного из них.
– Мертвые не узнают.
Данное произведение размещено по согласованию с ООО «ЛитРес» (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.
Источник